Книга «Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года - Эдуард Камоцкий

стыков суриком (запомнил я и сурик!).

Сейчас я наблюдаю Захара и он, когда ему было лет девять, как-то, после какой-то обиды, со слезами на глазах сказал, что он хочет или заснуть и не проснуться или натворить что-либо такое, чтобы его посадили – т. е. от всех отгородиться хотя бы тюремной решеткой. Тогда же он мне сказал, что и Юля из их класса, у которой отец с матерью разошлись, тоже хочет заснуть «насовсем». Я понял, что это для детей простейший способ избавиться от каких-либо проблем хоть в учебе, хоть во взаимоотношениях с родителями, во взаимоотношениях со сверстниками. Простейший для тех детей, у которых есть проблемы, и они их остро воспринимают. Поэтому так важно дать почувствовать ребенку, что его любят, приласкать его, пока он маленький и приемлет ласку.

Ведь дети и в самом деле иногда совершают поступки, последствия которых непоправимы. Потом об этом напишут в газетах, но это в назидание другим, а сделанного порой не исправишь. Недавно писали, что отличница, из-за неудачи на экзаменах бросилась со скалы над берегом Волги.

В дошкольном возрасте какое-то время я ходил в детский сад. Однажды упал с кровати, няни всполошились, стали за мной ухаживать. Мне это понравилось, и я ещё раза два упал, пока не понял, что няням это не нравится.

У живших в нашем доме Майоровых, родители жили в деревне под Лугой; в один из приездов на Лахту они привезли мешок яблок и, видно, видели, как я был поражен этим мешком. Гости предложили вместе со своим внуком – Витей взять и меня на время в деревню. Не знаю, где работали хозяева – в колхозе или в совхозе.

Я не помню, чтобы в детстве я ел яблоки (Логойск не в счет – я его не помнил), а в саду у Майоровых под деревьями все было устлано уже спелой падалицей. Когда меня в день приезда сразу привели в сад, я упал на землю, и стал подгребать эту падалицу под себя – это было что-то потрясшее меня. Взрослые по-доброму смеялись. Поразил меня вид веток со спелыми сливами, свешивающихся через заборы на деревенской улице. Мы с Витькой влились в деревенскую ватагу сверстников и вели вольную деревенскую жизнь в деревне и её окрестностях. Остался в памяти забеленный молоком картофельный суп с брюквой, это был каждодневный обед – до сих пор люблю, но брюквы сейчас нет, и я иногда делаю для себя молочный суп с морковкой.

Примерно в эти же годы, до школы, мама на лето поехала работать кладовщицей или продавщицей на полевое отделение Тосненского совхоза, в котором дядя Марк был главным агрономом. В совхозе меня поили молоком – вероятно, меня поправляли после очередного воспаления легких. На отделении были дети, с которыми я мог играть. Осталось в памяти, как местные мальчишки промышляли ловлей кротов. Они на лугах в кротовые ходы, отыскиваемые по кучкам земли, ставили капканы. Считается, что шубы из кротовых шкурок очень прочные. Это сколько же надо кротов поймать, чтобы шубу сшить – шкурка-то величиной с ладошку.

Так как я был городским, взрослые, желая доставить мне удовольствие, подвели меня к лошади, чтобы посадить на нее верхом, а лошадь, переступая ногами, наступила мне на босую ногу. Но, или ножка вмялась в сырую землю, или лошадь отдернула ногу, когда я, вероятно, вскрикнул, или просто сама почувствовала мою ногу, но ножка осталась целой и невредимой – совершенно без последствий.

Освобождение отца из заключения

Когда отца освободили из заключения, мама отнесла в Торгсин (торговый синдикат, созданный чтобы выкупить у населения золото для покупки за рубежом заводов, станков, пароходов) чьё-то обручальное кольцо (мамино до сих пор сохранилось), может быть, бабушкино, или дедушкино, и мы с мамой отправились в Архангельск, где жил освобожденный отец. Работал он в морге санитаром.

Морг был патологоанатомическим отделением при институтской кафедре; размещался он в одноэтажном доме, одна сторона которого выходила в сад, а другая во двор. Весь двор морга до забора был покрыт деревянным полом из хорошо пригнанных друг к другу досок, лежащих на поднятых над землей лагах. Ни бумажки, ни соринки – безупречная чистота. Во дворе холодильник – ледник, дровяной склад, туалет и мастерская гробовщика. В холодильник зимой набивался лед, чтобы летом при необходимости можно было сохранить тело. Такие холодильники – ледники в городах использовались еще в начале второй половины ХХ века для хранения на складах больших количеств продуктов – электрические холодильники в России были тогда еще большой редкостью. Лед для холодильников, в виде больших параллелепипедов (0,5 х 0,5 х 1 м) заготавливали на реках.

При морге кабинет профессора – заведующего кафедрой, ординаторская и лаборатория, где несколько лаборанток готовили микросрезы для занятий со студентами, для диагностики в сложных случаях и для диссертантов. Там же две аудитории, с классными досками и демонстрационными фонарями; на окнах были плотные черные шторы. На учебных столах, микроскопы и настольные лампы, чтобы можно было писать конспект в затемненной аудитории при демонстрации слайдов. При морге был патологоанатомический музей и собственно сама анатомичка – достаточно просторная, чтобы при вскрытии могли присутствовать студенты. В общем, кафедра института.

Вскрытие было обязательным независимо от того, где и почему умирал человек, – если дома, то по процедуре судебной экспертизы. Дома покойники не лежали. Сразу после смерти в морг, а из морга только на кладбище – за этим очень строго следили. Возможно, это было вызвано гигиеническими и антирелигиозными представлениями того времени.

Санитар был обязан выдать на катафалк тело, надлежащим образом убранное, уже в гробу. Никакой платы санитару, никаких вымогательств со стороны санитара в принципе быть не могло. Врач патологоанатом вообще к процедуре подготовки тела к захоронению не имел никакого отношения. Но, естественно, родственники умершего хотели как-то выразить благодарность санитару за одевание и прочие действия с телом близкого человека. Обычно благодарили, скромно положив в карман или в руку санитара трешницу, – а иногда и десятку за какие-либо особые услуги, например, за обработку формалином, если погребение задерживалось до приезда родственников.

Ставка (зарплата) санитара мизерная (рублей 130), но папа работал одновременно от больницы, от института, и ещё какие-то сверхурочные, так что набиралось прилично. До нашего приезда папа и ночевал в комнатке при морге, так что жил папа очень сытно, не зная меры и не соблюдая диеты, – на первых порах это можно было отнести как к высвобождению желаний после тюрьмы.

Теперь пришлось снять комнату.

К началу занятий в школе я опоздал. В те времена классы формировались в соответствии с развитием учеников. Самые подготовленных зачислялись в 1А. Меня привели к директору, проэкзаменовали по букварю и арифметике и зачислили в «А».

С началом морозов мы пошли в магазин «Меха», где отец для меня купил «пимы» – это комплект из прочных мягких сапожек с коротким жестким мехом наружу, на которые идет шкура оленьих ног, и пушистых меховых чулок из меха олененка мехом внутрь.

В Архангельске я впервые увидел папиного брата – дядю Петю, он был с дочкой. Лена примерно моего возраста. Где была ее мама, я не знаю, возможно, умерла в ссылке. Дядю Петю к этому времени или освободили и велели ехать куда-то в определенное место на поселение, или велели ехать из одного места заключения в другое – этого я не знаю, знаю только, что он был условно свободен, т. е. ехал без охраны, но маршрут был ему указан. Он или не знал, что его ждет на новом месте в отношении сытости, или, скорее всего, – знал. Карточек в это время уже не было, но хлеб в одни руки продавали с ограничением. В общем, мы все пошли в магазин и, подойдя к прилавку несколько раз, накупили дяде Пете целый мешок круглого черного подового хлеба.

Во дворе школы была большая снежная горка, залитая водой. На этой горке на переменках всегда катались на чем